Шоком было, когда сепары говорили, что мы настоящие воины, – воспоминания бойца об Иловайске

Откровенный разговор с бывшим бойцом батальона "Донбасс" об Иловайском котле и издевательства сепаратистов над пленными украинскими воинами.

Больше недели они удерживали свои позиции. После ожесточенных боев бойцы сил АТО попали в окружение. Российские военные обстреляли коридор, по которому по договоренности должны были выходить украинские силы.

По данным военной прокуратуры, во время боев за Иловайск погибли 366 украинских военных, 249 были ранены, 128 – оказались в плену. Еще 158 считаются пропавшими без вести. По данным парламентской временной следственной комиссии, общие потери украинских войск достигли тысячи человек. Батальон "Донбасс", по словам начальника штаба подразделения, потерял 89 бойцов.

Боец батальона "Донбасс" Владимир Гунько (позывной "Кузьма") присоединился к подразделению с первых дней его создания и прошел с ним весь путь до Иловайска. Участвовал в боях за город. Был взят в плен, где провел почти пять месяцев. После освобождения вернулся на службу.

В интервью сайту "24" он рассказал о том, как россияне брали в плен украинских воинов во время Иловайского котла, как обращались с пленными украинцами сепаратисты и сколько предателей оказалось среди наших бойцов.

"Первый штурм Иловайска. На рекогносцировке нам сказали: "Идем прямо. Смежники – батальоны "Азов" и "Шахтерск" – заходят по правому флангу. Влево никто не идет, там все может быть заминировано. Мы берем город, 40-60 местных сепаратистов разобьем, закрепимся, на третьи сутки нас сменят армейцы и мы будем ждать новых команд". Наступление начали практически ни с чем. Из обещанных танков у нас была только одна БМП, за которой ехал наш бронированный волонтерами КрАЗ. Позже уже узнали, что "Азов" и "Шахтерск" отошли из-за потерь. То есть, мы вклинились в укрепрайон сепаратистов сами. У них там снайперы были расставлены, пулеметные основы. Они нас прижали к земле, чтобы мы не могли продвигаться ни назад, ни вперед. Стали выжидать. Слава Богу, наш командир вызвал огонь артиллерии и где-то на час они успокоились".

"Со второго раза мы захватили часть Иловайска хитростью. Пошли уже не в лоб, а левым флангом, через село Грабское и еще какой-то хутор. Зашли с той части города, где в основном были частные дома. Зашли без боев, с маленькой стрельбой. Сразу после того, как мы заняли часть города, школу, были обстреляны сепаратистами. Они быстро отошли и, думаю, стреляли по нам с перепугу, потому что не ожидали, что мы так быстро захватим позиции. После 19 числа мы держали половину города, к железнодорожному пути. Позиционные бои, перестрелки, вылазки. Мы вылезали, обстреливаем их. Они нас обстреливали. Стандарт был – два обстрела "Градом" в день, минометные обстрелы. Первые дни мы на обстрел с миномета 82 калибра даже не обращали внимания. Ну падает – и фиг с ним".

"Уже были проблемы с подвозом пищи. Один старичок нам принес две утки очищенные. Нашли какое-то старое ведро оцинкованное и на костре начали варить суп с утки. Я соседние огороды облазил, зелень нашел, уха должна очень славная выйти. И начался обстрел. Попрятались по окопам и одна из мин прилетела как раз в костер и наш суп из утки разлетелся по всему двору. Это очень обидно было, что голодными остались".

"За несколько дней стояния наши позиции так обработали, что уже нигде не было ни целого дома, ни живого места. Мы потеряли значительную часть техники. Перед Днем Независимости сидели с ребятами у костра, пили кофе и спорили, как нас "приветствовать" будут – утром или вечером. Получилось так, что все проспорил – "приветствия" начались вечером 23 числа, около половины восьмого. Тогда как раз приехало последнее подспорье. Мы еще очень удивились, потому что наоборот старались, чтобы в Иловайск больше никто не ехал и ждали нормальное подкрепление, которое нам обещали. С тяжелой техникой, а не таких же раздолбаев, как и мы. Это, в принципе было приятно, но удовольствие закончилось, когда начался обстрел. Нас начали профессионально класть: АГС, затем – 82 миномет, затем 120-ка вперемешку с "Градом". Так красиво ложили порядка 1,5-2 часа".

"Где-то 25-26 августа командир батальона "Херсон" с водителем попал в засаду. Их машину расстреляли с водонапорной башни. Наши позиции были близки к тому месту. Я, командир роты, мой помощник и еще несколько ребят из разведки вышли на место. Смогли раздолбать засаду сепаратистов. Знаете, когда видишь ту раздолбанную машину, тела наших ребят, которые возле нее лежат, забываешь все. Глаза наливается злобой. Врут те, кто говорит, что нет страха. Но вот в такие моменты весь страх, вся злость, которые в тебе накопились, просто выливаются. Видишь врага и даже не сомневаешься, стрелять или нет. Просто знаешь, что должен его уничтожить, потому что он уничтожил твоих друзей. За эти два года войны у меня такие моменты были три или четыре раза".

"Для меня, как и для всех, котел начался с самого выхода из Иловайска – 28 августа. Вечером приехал наш командир роты. Сказал, что есть приказ выходить. Нужно было максимально быстро собраться. Личных вещей у нас с собой почти не было. Мы где-то часа за полтора-два собрали БК и стали ждать команды. Ее не поступало. Около часа утра мы проснулись, начали формировать колонны. Собирание это затянулось на несколько часов. Около шести часов уже начали движение на Многополье. Пролетели нашу часть Иловайска, пролетели Грабское. Там собирались части военных, они догружались и когда мы приехали – уехали за нами. Стали в Многополье, там был штаб сектора. Нам сказали, что надо делиться: одна колонна едет направо, вторая – налево. Чего так – не знаю".

"Выехали на поле, между Многопольем и Червоносельским. Метров за 20 перед нашим БРДМ ехала "Газелька", которая стала одной из первых машин, в которую попал ПТУР. Машину разорвало на куски. Стреляли, по ходу, слева, потому что все осколки, части тел с переднего сиденья, вылетели на правую сторону дороги. Перед нами ехал КамАЗ с красным крестом на кабине. Флаг белый с крестом довольно большой был. Кажется, там везли раненых с девяносто третьего бригады и погибших. В этот КамАЗ тоже попал снаряд. Наверное, с танка, потому что была очень большая сила и его буквально перевернуло на одну сторону, части тел вылетели на дорогу, ребята повылетали".
"Еще до того на наш БРДМ, без башни, который был захвачен у сепаров, ребята прикрутили АГС, который мог стрелять только по ходу движения и плюс где-то семь градусов вправо-влево. Мне сказали, что на него нужен гранатометчик, которым я на тот момент и был. Когда объехали КамАЗ, я хотел с АГС выстрелить, но увидел, что впереди большая часть нашей колонны уже горит. Стрелять не мог, потому что получилось бы так, что стрелял бы по своим ребятам. Пытался повернуть АГС, он не вращался. Пробовал стрелять из автомата, но это ничего не дало. Нашу колонну, которая ехала по центру поля, спокойно расстреливали, что с автоматов, что с танков, с ПТУР, как мишени в тире. Они были где-то в километре справа, в километр слева, в Червоносельском стояли закопанные на стационарных позициях. Почему нас так много выжило? Потому они не ожидали, что мы прорвемся к хутору".

"За этот час столько людей погибло! Только в нашей колонне – около ста человек. Поле простреливалось полностью. Когда в автомобиль попадает танк или ПТУР – остаются только искаженные куски железа и под ногами валяются куски мяса. Смотришь и не можешь понять – это один человек когда-то был, или несколько. Такие моменты, пожалуй, были самыми страшными. И еще то, что можешь погибнуть, а никто не будет знать, где ты и что с тобой. Что не сможешь родителям сказать, что их любишь, что многое не сделал, что само по себе не оставил ни детей, ни женщины. Мои родители не знали, где я есть. Только когда наши раненые ребята вышли из Иловайска, они им сообщили: "Володя жив, но вероятнее всего – сейчас в плену". То для мамы шок был. Она потом говорила, что если бы не были уже окрашенными волосы, то дважды бы поседела".

"Повезло, что на наш БРДМ были наварены рессоры для дополнительной брони. Едешь, пригибаешь голову, слышишь, как пули от брони отражаются. Кричишь: "Господи! Мама! Пида * асы Я вас, су * а, перестреляю!". Это все вперемешку во весь голос, так, что кажется, будто сейчас гланды вырвутся. Очень страшно, но этот страх спасает тебе жизнь, потому что не чувствуешь себя бессмертным и понимаешь, что тебе не на все пофиг. Непонятно откуда берешь энергию, чтобы куда-то ползти, бежать, отстреливаться, то нести, помогать раненым, еще что-то делать. Потому что если просто сидеть в углу – ничего не изменишь".

"Стараешься во всей этой суматохе, от кого отстреливаясь, еще отыскать людей из своего взвода, с которыми делил все буквально, доверял им свою жизнь. Я когда увидел своего друга, который ковылял с раненой рукой, обнял его, как родного человека в мире и у меня слезы из глаз сами потекли. Живой же! Я у него спросил, где наши другие, он мне сказал: "Вот там на поле – наш КамАЗ". Вышел на поле, посмотрел, увидел изуродованные куски металла, но я бы никогда не подумал, что это наш автомобиль. Смотришь на тот КамАЗ, где лежат обожженные куски тел, а тебе говорят, что это твои товарищи. Очень тяжело видеть эти тела, в которых не можешь даже узнать своих друзей. И еще запах: крови и обгоревшей кожи – это то, что никогда не забудешь. Как и то, как ребята ходили по полю и по частям собирали своих друзей. На тот момент думали, что произошла какая-то ошибка и солдаты по ошибке начали по нам стрелять, а сейчас снова будут переговоры, приедет Красный крест и нас заберет. Вот ребята ходили по той подожженной стерни и собирали куски тел, чтобы никого не оставить".

"29 числа мы просидели там весь день. Нашим бойцам удалось взять в плен восьмерых россиян – с тридцать первого ДШБ и несколько танкистов. На допросе они говорили, что давно уже окопались на тех позициях и утром получили команду расстрелять нашу колонну и никого не пропускать. Такой вот "зеленый коридор". Вечером от россиян приехали какие-то переговорщики с белым флагом. Уговаривали показаться, обещали обменять за неделю-две. Мы отказались. Переночевали без стрельбы. Утром начались слухи, что к нам едут, но сепары наших специально задерживают, чтобы заставить нас в плен. Само собой, мы не сдавались. После обеда россияне стали более агрессивными. Появился какой-то новый их командир, который сообщил, что если мы не сдадимся до энного времени, то он имеет приказ нас всех накрыть. Вот и все переговоры".

"Из "Донбасса" у нас остался офицер с позывным Дед, который взял на себя командование. Он сказал, что если они накроют нас, то мы накроем их. Дед говорил: "Вызову нашу артиллерию на себя и вместе с нами и вас накроют". Россияне ответили, что точно знают – поддержки у нас нет никакой. Предупредили, что нечем нас накрыть. Мы снова отказались сдаваться. Через несколько минут пошел первый залп – 120 миномет. Как потом оказалось – десантные самоходки "Нона". Мы снова отказались сдаваться. Пошел второй залп. Уже где-то на закате договорились, что они нас не трогают, не издеваются, не передают сепарам, оказывают медицинскую помощь нашим раненым и в кратчайшие сроки передают их Красному кресту. На тех условиях мы начали сдаваться".

"Это все было очень быстро и неожиданно. Мы запаслись оружием, БК. Вот как с тем всем сдаваться? Я первым делом в туалет сбросил гранаты. Затем разобрал свой пистолет, выбросил туда же. Разобрал автомат. С ним было труднее всего. Мелкие запчасти выбросил в нужник. То пытался смять. Хуже всего было со стволом – долго прыгал по нему, прежде чем смог его хоть немного искривить. Мы сдались, нас пересчитали, сформировали в колонну и повели полями, по линиям электропередач и недалеко от посадок. Когда россияне уже вели на Кутейниково – мы пели гимн, многие со слезами на глазах. За этим поселком на поле я насчитал или 16 или 18 самоходных установок "Нона" 120 калибра, которые по нам били. Увидев эту силу, поняли, что если бы не сдались – нас бы просто сравняли с землей и все".

"Держали на вспаханном поле. В кольце. В первом кольце были военнослужащие, которых приняли до 29 числа. Были часть наших, которые сами сдались в плен без команды. Мы даже к ним не подходили и старались держаться отдельно. На второй день россияне нам сказали: "Мы чем сможем, тем поможем, но пищи у нас нет, медицины нет". Немного воды привезли – бутылка на 10 человек. Повезло, что дальше по полю была Бахча и некоторым нашим позволили уйти арбузы собирать. Вот мы ими делились, раненым нашим давали. От сухпайков часть наших тоже отказалась, чтобы накормить раненых, которым было намного хуже".

"1 сентября около полудня приехала колонна. Непонятная. Забрали военнослужащих и раненых. Сказали, что их передадут Красному кресту. Командир россиян также сказал, чтобы мы забинтовали еще примерно 30 наших ребят, чтобы они пошли с ранеными. Желающих поперемотали, все остальные сказали, что не покинут подразделение. Остались на поле, ждать дальнейшей судьбы. За нами приехала другая колонна где-то часа через полтора-два. Тоже непонятная – там были и гражданские автомобили, и военная техника. Нас построили. В той колонне, как оказалось, были ДНР-овцы, которые завели: "Ну что, кто не скачет – тот москаль?", "Что, укропы, Навоевались?». Нас погрузили в несколько грузовиков и повезли на Донецк. Я так понял, что он российский офицер просто выполнял приказ сверху. Все, что он мог сделать – отдать наших раненых и позволить пойти с ними определенному количеству людей. Всех остальных было приказано передать "ДНР"".

"Проехали сильно укрепленный блокпост. Там мы впервые начали общаться с бурятами. С русским у них было плохо, с украинским – тоже. В основном они с нами говорили матами и все сводилось к мысли: "Су * и, бля * ь, вам пиз * ец!", "Вы против кого поперли?". На том блокпосту они начали заниматься мародерством – с наших ребят снимали часы, драгоценности, какие у кого были. Сняли то все, нас избили немного и повезли в Донецк. Построили во дворе здания СБУ, обыскали, сказали, какие мы нехорошие. Немного избили, сняли на камеру, что батальон "Донбасс" уже в плену и повели в подвал".

"В подвале донецкого СБУ мы сидели 46 суток. Самыми тяжелыми были первые две недели. Некоторых на допрос вызвали по два-три раза. Активно раздавали "люлей", каждому – свою дозу. Не давали спать. Каждый час приходили, строили, рассказывали, что пока мы тут сидим они уже доходят до Киева, предлагали перейти на их сторону. Спрашивали есть ли ребята из Донецка или Луганска, если находили – их били. Если мы смотрели на них и не опускали глаза – тоже били. Единственное – запрещали бить по лицу, потому что каждый день приезжали российские журналисты и нас снимали. Били в основном местные вертухаи, которые нас охраняли. Это все продолжалось где-то неделю. Затем они немного попустились. Еще через неделю мы уже как-то привыкли. И к тем сепарам, и к тем зуботычинам, которые получали, и к той обстановке. Просто ждали своей очереди на освобождение".

"На допросе был раз или два. Не сказал, что был офицером, сказал, что был просто рядовым. Несколько раз получил под дых, по мягким частям били – по корпусу, по заднице, по ногам. По зубам немного надавали. Но не настолько сильно – пол зуба выбили и все. На самом деле, когда нас везли в Донецк, я рассчитывал, что гораздо хуже будет. Но это были непрофессиональные пытки. Просто гопота, которая над нами издевалась. Я в детстве на дискотеке в соседнем селе получал большых бамбулей, чем в плену. Ну, да, били. Да, я был зол, что не могу ответить. Очень больно было, когда били в пах. Во-первых, это действительно больно, а во-вторых, для мужчины очень обидно, когда смотришь на этого чмошника и не можешь ему раз по шее дать и так же отбить ему яйца, если они у него есть".

"Часто бывало так, что когда они приезжали после энного штурма аэропорта, надзиратели приходили к нам, начинали рассказывать, что они взяли ДАП, заводили свое "Укроп, вам пиз * ец". Мы слышали, как где-то недалеко от нас уходят залпы реактивной артиллерии на аэропорт, слышали, что идет наша ответочка. Затем слышали, как у сепаров начинался кипиш, что их накрыло. После таких неудачных штурмов вечером приходили пьяные штурмовики, начинали рассказывать какие мы нехорошие, и они обязательно примут наших, пытались кого-то бить. Смешно выглядело. Они когда закрывали двери – мы начинали тихо праздновать. У нас после таких неудачных штурмов аэропорта поднималось настроение. Даже те люли, которых нам раздавали, были, если можно так сказать, удовольствием определенной степени".

"В перерыве между этим всем мы между собой говорили. Кто чем жил до войны, строили наполеоновские планы, как бы мы сделали, если бы не поехали по коридору. Мечтали попасть в Донецкий аэропорт, хотели дать хорошей порки тем засранцам, показать им, кто такие украинцы, что такое украинская армия, показать, что мы выиграем эту войну, победим этих паразитов и освободим свою землю. Многие говорили о еде – кто что любит, кто что готовит. Потому что в СБУ мы голодали. Кормили нас редко, плохо и мало".

"Еще перед сном мы все молились. Каждый день минутой молчания вспоминали всех погибших ребят. Вставали, склоняли головы. Среди нас ребята были и протестанты, и православные разных патриархатов, и иудеи. Все разом становились и молились. Некоторые ребята плакали, вспоминая своих друзей. После этого укладывались спать кто на чем. А еще тихонько, под нос, но так, чтобы все слышали, пели песню "В синем море кровь Днепром течет", с которой казаки несколько веков назад ходили в бой".

"Около 15 или 16 октября, нам сказали, что нас будут менять. 70 человек построили, сказали что некоторые остаются на подвале СБУ, а остальных везут на обмен. Перед тем нас вывели, накормили. За эти 46 суток я тогда впервые почувствовал сытость. Погрузили в "Уралы", закрыли тентом и увезли. Привезли в Иловайск. Там снова построили и сказали, что мы будем отстраивать город. В первый день это сопровождалось съемками каких-то российских каналов. Еще 2,5 месяца мы разбирали завалы, что-то там восстанавливали. Наша бригада отстроила несколько домов, отстроилили городскую музыкальную школу, библиотеку, окна в какие-то дома вставляли".

"В конце декабря нас вывели на работы, но через час прибежали сепары и приказали быстро убрать нас с работ, потому что за нами должны приехать. Кто приехать, чего приехать - ничего не было ясно. Сказали, что нас будто меняют, как подарок на новый год. Мы в то сильно не поверили, но с работ нас забрали. Работники библиотеки, учителя музыкальной школы с нами попрощались. Некоторые даже плакали. В карманы нам позасовывали какие мандаринки и конфеты, чтобы у нас с собой было. Нас привезли в нашу казарму, сказали одеться, взять личные вещи, у кого какие были. Приехали "Уралы", нас снова забрали на Донецк. Я когда сквозь тент увидел, что снова завезли на территорию донецкого СБУ, у меня сердце екнуло аж, подумал, что здесь мы еще будем сидеть и сидеть. Но где-то через часок нас повезли на Ясиноватский блок-пост".

"Ночью нас стали менять. Назвали мою фамилию, меня перевели во вторую колонну, повели в сторону нашего блокпоста. Там увидел каких-то людей в военной форме. С ними обнимался, как с друзьями. У кого-то с шевронами СБУ выпросил телефон, чтобы к маме позвонить. Сказал ей, что жив, что все будет хорошо, что скоро буду дома, и хоть пешком – но к ней пойду. Затем привезли на военный аэродром близ Харькова, погрузили на борт грузового самолета. Когда приземлились и начали выходить – увидели во всей красе нашего Президента, который встречал нас с журналистами. Трап поставили только с одной стороны, поэтому все должны были проходить с ним здороваться. Потом нас построили, президент произнес речь".

"Когда посадили в автобус – мне попался один предатель, который был среди нас. Он открыто сотрудничал с сепарамы, будучи нашим командиром роты. Сепарам сказал, что он медик и ходил делал какие-то йодные сетки их раненым и горшки с ними выносил. От нас все время открещивался и называл пида * асами. Так вот только двери автобуса закрылись – я его бил пока меня не уволокли. Старший офицер Васильковского аэродрома спрашивал, что это такое творится. Ему объяснили, что это предатель – так надо. Потом уже, когда приехали, этого предателя старшие офицеры быстро забрали, чтобы над ним самосуд не совершили".

"Привезли в Васильков, нас где-то человек 10 самовольно прорвались через КПП. У каких-то добрых людей попросили деньги на маршрутку и поехали в Киев. Выглядели как бомжи, вонючие, грязные и небритые. Не имели при себе ни денег, ни телефонов, ничего. На Теремках нас сначала посылали, но когда узнали, что мы только что из плена – кто-то же деньги на метро дал. И я сразу к маме поехал. Так закончилась история плена и началась история кампании 2015 года, Мариуполя и Широкино".

"Что изменили события в Иловайске? Не знаю. Официально мы потеряли 366 патриотов. Неофициально – около тысячи. Это был цвет нации. Образованные люди, которые имели навыки войны, имели стимул, были заряжены патриотизмом, были готовы менять страну и систему. Они были готовы дать отпор агрессору. И мы тогда его давали. Нас боялись. Когда мы уже были в плену, в донецком СБУ к нам подходили люди, которые воевали на той стороне и говорили: "Так вы с "Донбасса"? Вы в Иловайске воевали? Да вы сумасшедшие! Мы вас уважаем". Шоком было, когда они говорили, что мы настоящие воины".

"Крутых парней, действительно крутых, было очень много. Крутые ребята были в Иловайске. Они были на Саур-Могиле, держали ту голую высоту и терпели обстрелы с российской территории, не имея возможности им ответить или отойти на какие-то укрепленные позиции, чтобы дать достойный отпор россиянам, пересекающих границу. Такие ребята были в аэропорту. Такие ребята были в Дебальцево. Когда вспоминаешь этих людей – каждый парень по-своему уникальным был. Каждый был личностью".

"Сергей СВД, доброволец из Мариуполя, был таким, что ему сразу доверяешь как родному брату. Рукоделием всяким занимался, ремонтами разными. Так мечтал сделать дом, планы строил. Очень много говорил о своей семье, жене. Погиб 29 числа, а 28 августа его жена узнала, что она беременна, второй ребенок. Он об этом даже не узнал. Его до сих пор не похоронили. Ждут опознания, экспертизу ДНК, и судебное решение, чтобы его признали бойцом Нацгвардии. Был друг Стаф. Молодой всегда улыбающийся парень из Ирпеня. У него увлечением были ножи. Всегда имел при себе 5-6 ножей и мог о них все-все рассказать. Наш командир. Сначала думали о нем, что он очень слабохарактерный. Он был похож на школьного трудовика. А оказался настоящим офицером, который первым делом заботится о своих людях. Когда в чем-то сомневался – подходил к нам советоваться, как лучше сделать, чтобы после выполнения задания все остались живы и здоровы. То сам один под обстрелом поехал раненого спасать. Всегда был с нами – если его ребята идут в бой, тоже пойдет".